Егор Эдуардович Дриянский
ЗАПИСКИ МЕЛКОТРАВЧАТОГО.

Кочевая жизнь. — Крутое. — Зима-весна. — Бугры. — Еще одна хитрость лисицы. — Необыкновенные волки. — Крылатые звери. — Отъезд. — Бокино. — Производство в чин. — Заключение.

      Теперь остается сказать немногое о тех замечательных явлениях, которые почему-нибудь выходили из ряда обыкновенных и останавливали на себе наше общее внимание. По выходе из прасольских хуторов мы повели жизнь вроде наездничьей, или, лучше сказать, кочевой-цыганской. За исключением Хлюстикова и людей, обязанных быть при обозе, все мы сидели на конях и, растянувшись в линию, протекали местность в виде опустошительной лавы. Обоз с заводными лошадьми и порожними фурами шел вместе с нами, пробираясь где-нибудь сторонкой, и был постоянно в виду. Очередная стая шла тоже с нами, и если имелся в виду какой-нибудь остров, ловчий вводил туда гончих и проходил его напролом: борзятники заравнивались на рысях, окружали остров, гоньба закипала живо, рог гудел «по красному», и зверь выносился на счастливого охотника, а иногда попадали на целый выводок волков, и тогда травля становилась общею, а там снова движение на хлопках... Часу во втором за полдень по данному сигналу все съезжались к обозу, потом, пообедав всухомятку и дав отдохнуть лошадям и собакам, шли дальше. И так с раннего утра до поздних сумерек, когда обозничие, прикочевав к какому-нибудь поселку и запасшись фуражом и провиантом, устраивали для нас ночлег.
      По мере удаления нашего от графской степи местность начала резко изменяться в своих очераниях; глаз перестал лениво скользить по этой однообразной плоскости с ее ничтожными оттенками; начались бугры, скаты, перелески, глубокие лощины с топким дном и низким кустарником, так сильно влекущим к себе псового охотника; кой-где в стороне начали поблескивать крашеные крыши господских усадьб, частые поселки, шпицы колоколен, речки с широкими перепрудами, мостами и мельницами. Час от часу наше общее движение начало оживляться большим разнообразием и тревогой: стали попадаться бежкие русаки, затевалась заркая травля, отчаянная скачка...
      На четвертые сутки перед вечером мы прикочевали к Крутому и расположились на стоянку, для того, что тут нам предстояла серьезная, или, сказать лучше по-охотничьи, «строгая езда». Крутое — это был крайний или начальный пункт обширного бассейна новохоперских мест, куда по осени с разных сторон съезжалось множество псовых охотников, и все они, переходя от места к месту и не мешая друг другу, везде находили обильное количество зверя. Следующий день был определен на отдых, на осмотр местности и на подвывку. Пользуясь прекрасной погодой, мы расположились в виду острова бивуаком: разбили две палатки, устроили несколько шалашей, врыли котлы, настлали логовище для собак,— одним словом, в два часа времени устроились как нельзя лучше и удобнее и зажили как дома. Сзади нас, на краю горизонта, стояло село Крутое с церковью и множеством ветряных мельниц; перед нами, через речку и широкое поле, тянулась сплошная куща береженого леса, блистая на солнушке багряными и желтыми отливами; от него в сторону шли бугры и буеры, поросшие мелким кустарником; все это заканчивалось вдали такой же волнистой и всюду неровной плоскостью. Русский человек не задумается, как именовать то место, на котором он обитает; потому ли, что самое село было расположено над обрывистым скатом возвышенной местности, или эти бугры с крутыми боками носили название Крутого,— неизвестно, но верно то, что тут в необитаемой глуши, среди обширных болот и дикой заросли, выплаживалось много красного зверя, а жизнь ему тут была самая привольная.
      Наутро после первого ночлега нашего под островом в воздухе была такая тишина, и солнце светило до того ярко, что нас, поселившихся под сенью березовой рощицы, прямо на полдень, начало обдавать вешним зноем, и собаки, тяжело дыша, прятались под тень. Но пословица недаром велит хвалить утро, когда настанет вечер: часу в третьем за полдень подул резкий восточный ветер, и весна наша умчалась нивесть куда. Через час небо заволокла сплошная серая туча, посыпал обильный снег, и к утру его выпало с лишком на четверть. «Пороша! Пороша!» — кричали наши охотники, пробуждаясь на зорьке и поднимая край полости, на которой лежал толстый пласт снега. Но недолго послужила им эта мимолетная зима: часам к десяти, пока люди успели позавтракать и собраться, солнце пригрело по-вчерашнему, бугры начали обнажаться, снег — таять, и к ночи осталась только ничтожная его частица по прибоям и впадинам.
      Часу в десятом оба ловчие в легких куртках и в болотных сапогах повели пешком гончих в бугры. Выжлятники поехали вслед за ними и, спустившись в первую лощину, разбрелись по разным пунктам для того, чтобы иметь возможность сбивать и задерживать собак во время гоньбы. Борзятники тоже, разделившись по трое и по пятку, пошли занимать места и скрылись в лабиринте спусков. Не так-то легко было каждому из них добраться до назначенного пункта: бугры, казавшиеся издали сплошными, стояли один от другого на слишком далеком расстоянии, а низина между ними состояла из топи с частыми протоками и прочими болотными принадлежностями.
      Всеми, как говорится, правдами и неправдами, то садясь верхом на лошадь, то таща ее за собой на чумбуре через топь и по крутому склону каждого бугра, прихватываясь на пути за ветки кустарника, я взобрался наконец на темя одного из возвышений, откуда, сидя верхом на лошади, было очень удобно обозревать и местность и действие каждого охотника. Цепляясь также за сучья и таща в поводу лошадей, борзятники устанавливались по местам лицом к тому пункту, откуда ловчие должны были напускать стаю. Глядя на последних, нельзя было не припомнить известной всем поговорки, что охота бывает иногда хуже неволи! Я уже имел случай говорить о значении ловчего, проникнутого страстью к своему занятию, но едва ли сумел бы я показать в надлежащем свете ту степень труда и самопожертвования, на какую обрекает себя ловчий, желающий правильно, усердно и добросовестно вести свое трудное дело. За примерами ходить, конечно, было бы недалеко. Как доказательство тому я приведу здесь следующий, отнюдь не редкий и до того обыкновенный случай, что о нем ни один из охотников не стал бы и упоминать.
      Под конец гоньбы в буграх гончие у Феопена подхватили по волку и скололись; зверь пошел прямика, низиной, минуя борзятников. Игнат видел это, но насадить гончих на след не было никакой возможности: перед ним стояло целое озеро воды, и бывшие с ним собаки, не чуя следа, шли туда неохотно; недолго думая, наш ловчий подхватил двух зверогонов под мышки и ринулся с ними в воду; сначала он побрел по пояс, потом по грудь, наконец юркнул с головой; собаки поплыли вместе с шапкой ловчего. Очутясь на суше, Игнат мигом насадил собак на горячий, подал рог и, забыв свою плавающую шапку, принялся накликать остальных собак и исчез с ними в камышах; выжлятники тем временем успели подбить несколько новых голосов, заскакали зверя, подали его на хлопках охотникам, и волк был принят сразу. Говорите после этого ловчему, что, принимая такие ванны, он может схватить по крайней мере лихорадку,— ответом, наверное, будет: «Ничево-с!»
      К двум часам мы вышли из бугров и, проходя полем, метали гончих по отъемам; зверя нашли немного, однако ж не проходили попусту. Тут мне пришлось долго любоваться на одну из тех проделок, на какие может быть способна только Патрикевна.
      В одном из отъемных болот, лежавших посреди чистого поля, гончие натекли на лисицу. Втравленная до двух раз обратно в болото и видя свое безвыходное положение, лисица ринулась в стаю и, разметав гончих между кочками, очутилась у ног моей лошади, стоявшей недвижимо в частом кустарнике. Осмотрев всех борзятников, стоявших на чистоте, и не замеченная ими, лисица шмыгнула через дорогу и проползла под межой к толстому слою не растаявшего еще снега; тут, растянувшись во всю длину, она начала нагребать на себя снег и так искусно зарылась в нем, что не видавшему этой проделки никак бы не пришло на мысль заподозрить здесь ее присутствие. Долго простоял я, не сводя глаз с того места, где торчал один только кончик черного носика затейницы.
      Подъехал Бацов.
      — Хочешь травить лисицу? – спросил я.
      — Где? Как? Говори, где она?
      — У меня в кармане.
      — Ну, вот! Вздор, пустяки!..
      — Ну, если пустяки, так ступай своей дорогой; я прислужу кому-нибудь другому.
      — Нет, пожалуйста, говори правду! Ты не шутишь?
      — Какие тут шутки! Я говорю серьезно: хочешь травить, — пущу тебе лисицу из рукава, а не веришь, — ступай на свой лаз!
      — Ну, вздор! Какого там черта выпустишь…
      — Я говорю: лисицу, а не черта.
      — Да где ж она?
      — У меня…
      — Пустяки!..
      — Пари?!
      — О чем?
      — На бутылку шампанского. А если не дам тебе лисицы, — отвечаю дюжиной.
      — Да где ж она, твоя лисица?
      — Опять-таки говорю: в кармане.
      И снова разговор в том же роде. Долго томил я бедного Луку Лукича, наконец, сжалившись над ним, велел приготовляться, и, подъехав к тому месту, где лежала лисица, хлопнул раз до трех арапником. Видя беду неминучую, Патрикевна, как ни прикидывалась мертвою, однако ж должна была вскочить из-под копыт моей лошади и досталась в жертву Караю.
      На другой день, по указанию мужиков, доставлявших нам фураж, мы отыскали гнездо волков из одиннадцати штук: одного из них прозевали тенетчики, другой попал на слабую свору графского борзятника и оттерся в кустах, но затравленные в одно время девятеро остальных привели в немалое удивление почти всех охотников, хотя некоторые, рассматривая добычу, утверждали, что им случалось и прежде видеть подобных: дело в том, что в гнезде этом оказалось волчат: двое черных, один белый, два обыкновенного цвета и трое пестрых (серо-пегих). Затравленная при них матка была обыкновенной шерсти.
      На обратном пути нас обдало сильным дождем, небо обложилось тучами, и дождь лил до полуночи. Все это нимало не обескуражило наших охотников; в три дня стоянки под Крутым они успевали нагородить столько шалашей под густой настилкой соломы, что могли укрыть от слякоти не только себя, но даже собак; пострадали одни только лошади. Я спал в одном шалаше с Бацовым. На рассвете дня в лазейку, завешенную ковром, просунулась к нам благополучная физиономия Игната с словом:
      — Барин.
      — Что тебе надо? — спросил я полусердито, как это бывает с людьми, нехотя пробуждающимися.
      — Охотники собираются. Прикажете побудить?
      — Да ты уж разбудил меня. Что они? Куда едут?
      — Не знаю. Лошадей заседлали, и господ будят.
      — А на дворе что?
      — Мороз страшенный.
      — Что ж они, одурели, что ли? — проговорил Бацов тоже сердито.
      — Не могу знать,— отвечал Игнатка.
      — Позови сюда кого-нибудь из охотников! — заключил я.
      — Куда вы собираетесь? — спросили мы новую физиономию, появившуюся на месте Игиаткиной.
      — Да вон крылатый зверь подступил к березняку, так хотят попытать счастья,— отвечал тот как-то невразумительно.
      Через несколько минут мы были уже одеты и сели на лошадей. Мороз был препорядочный; на сучьях дерев и на земле, облитой вчерашним дождем, блестела ледяная корка. Человек шесть охотников и мы с графом выехали в поле без собак, с одними арапниками. На озимях сидело небольшое стадо дроф; разделясь по двое, охотники справа и слева поскакали в заезд стороной, и вскоре дрофы были окружены. Видя это круговое нападение, птицы разбежались врозь и норовили скрыться, но лошади были резвее их, и каждый из седоков, избрав для себя жертву, тотчас догонял ее. Причина такого успеха заключалась вот в чем: у дроф, ночевавших посреди поля, размокшие крылья так сковало морозом, что они не могли их разнять для того, чтоб улететь от нас. Мы очень легко догоняли их на бегу, но справлялись с ними не без труда. Тут, как водится, не обходилось без смеха: старый дудак чуть не заклевал у нас охотника: конец арапника, которым тот стегнул птицу, туго обвился кругом и захлестнулся у нее на шее; охотник полез с лошади с тем, чтоб овладеть птицей, но рассвирепевший дудак перешел из оборонительного оложения в наступательное: он начал прыгать на охотника, норовя выклюнуть ему глаз, вскоре сшиб с ног своего преследователя; борьба, повершаемая общим смехом, длилась, пока не подоспели к бедствующему на выручку. Поймав пять штук дроф, мы вернулись к шалашам.
      Глядя на колоть, охотники наши призадумались: надо было хорошенъко поразмыслить, на что следовало решиться: идти ли дальше, в надежде на «оттеплину», или вернуться к домам? Последнее решение было принято почти единогласно, потому что слишком поздняя осень не подавала надежды на возможность дальнейшей езды по чернотропу, а стоять на месте без дела и ждать порош было бы безрассудно; не всякая ведь зима бывает богата порошами. Иной год выдается для охотника такой несчастливый, что ему во всю зиму придется взять две-три пороши слепых и тем забастовать. Сверх того, к порошам мы могли не спеша поспеть к домам, где было припасено довольно огляженного уже зверя. Итак, усадив собак и разместившись сами как удобнее, мы тронулись наконец в обратный путь.
      На пятые сутки мы прибыли в Бокино и, оставив обоз и охотников на постоялом дворе, сами поспешили к вашим радушным знакомцам. Нежданное появление наше привело обоих братьев в восторг. По маршруту нам следовало пройти левее Бокина, но мы согласились сделать маленький крюк, чтоб доказать тем наше общее желание свидеться с ними. Нужно ли пояснять, с каким радушием мы были встречены! Расспросы и повествование о кочевой жизни длилось до позднего вечера, после чего условлено было, пользуясь завтрашней стоянкой в Бокине, сделать для охотников обеих охот прощальный пир; в этой затее и на мою долю была частица в общей стачке, которую, однако ж. постарались до времени от меня скрыть.
      На другой день мы отправились к охотникам, где уже все было подготовлено к тому, чтоб попировать на славу; для нас тоже был приготовлен завтрак на отдельном столе, где, перед одним из приборов лежали в виде украшения охотничий нож, рог и свора. В силу общей стачки все разместились за столом так, что мне пришлось сесть прямо против этих атрибутов, положенных, как видно было, не без цели. Охотники весело и непринужденно уселись за длинными столами в двух просторных избах и пошли пир пировать; вначале у них шло все тихо и степенно, потом, когда стала, как говорится, у каждого летать муха перед носом, говор и смех усилились в одну непрерывно рокочущую ноту.
      Под конец завтрака, когда мы чокнулись чуть ли не по четвертому разу стаканами, явился хор и запел какую-то поздравительную песню, которой содержания теперь не припомню, но удержался навсегда в памяти ее припев. Каждый куплет запевало, обращаясь ко мне, заканчивал так:
      

Будь товарищ закадычный,
Будь охотник ты лихой!

      По окончании пения все объяснилось: соседи мои, граф и Бацов, чокнулись со мной и предложили вопрос, желаю ли я быть записным охотником и всем им товарищем? За согласием, конечно, ходить было недалеко, и вслед за тем началось при звуке рогов торжественное посвящение меня в звание псового охотника: Атукаев препоясал меня кинжалом, а Бацов, навешивая рог на плечи, горячо обнимал меня и приговаривал: «Нет, ты, брат, не шути этим! Это дело важное; теперь ты сам — человек настоящий...» — и прочее, Алексей Николаевич подвел на приплод пару породистых собак. Вслед за тем пошли тосты поздравительные, благодарственные и всякие иные. Таким образом, при торжественном звуке рогов и восторженных криках охотников мне суждено было принять на себя почетный титул мелкотравчатого, каким имел я честь предстать пред вас, мой читатель, еще в начале этих беглых очерков.
      На другой день мы разъехались из Бокина в разные стороны.
      В заключение мне бы следовало, по долгу пишущего, сказать свое мнение о пользе или бесполезности по преимуществу псовой охоты, так как о ней, собственно, шла здесь речь, но об этом предмете и я, и вы, мой читатель, наслушались и начитались столько суждений, что мне пришлось бы повторять чужие мысли и слова. От себя добавлю только то, что правильная и серьезная псовая, как и всякая другая, охота есть своего рода наука, к которой, заключу словами ловчего Феопена: «Надо подступать умеючи»!
 
На главную страницу      Оглавление      Предыдущая глава